16 серпня 1941 р. німецькі війська зайняли м. Миколаїв, а до кінця місяця захопили всю область. З перших днів окупації нацисти запровадили «новий порядок», одним з елементів якого стало винищення єврейського населення. З вересня 1941 р. територію між Дністром та Південним Бугом було передано в управління румунським окупаційним органам під назвою Трансністрія. Таким чином, західна частина Миколаївської області опинилася під румунською окупацією, в той час як східна частина разом з Миколаєвом увійшла до складу генеральної округи «Миколаїв» Рейхскомісаріату «Україна». Однак протягом серпня-вересня 1941 р. у західній частині Миколаївської області команда айнзацгрупи «D» винищила усіх євреїв, яких змогла виявити.
Восени 1941 р. генерал-губернатор Трансністрії наказав створити спеціальні табори для утримання євреїв, яких «переміщували» з інших окупованих нацистами регіонів України. На Півдні України, на відміну від інших захоплених регіонів, окупанти майже не створювали ґетто як місця постійної концентрації євреїв.
У Трихатах було створено два табора. Вони були розміщені близ зруйнованого ще у громадянську війну мосту через Буг по обидві сторони залізничного насипу. В’язні ґетто працювали на відбудову мосту і через сім місяців міст почав функціонувати.
У одному з цих таборів знаходився Брумберг Азріель, який поділився своїми спогадами по ці події.
Весной 1943 года наш староста в ґетто Бейрл получил новый приказ – собрать сто молодых людей на работу, и меня опять забрали со многими другими. Привезли нас в Копайгород, оттуда в Жмеринку, здесь еврейская община собрала и передала нам еду. На железной дороге было большое движение: ехали на фронт немцы, венгры, итальянцы. Наши вагоны были среди их эшелонов. Нас привезли в Одессу. В Одессе стояли сутки из-за взорванной дамбы, пути были затоплены. Местные жители узнали, что везут евреев-лагерников, они приходили и бросали нам в маленькие окошки вагонов хлеб, картошку. Затем нас привезли в Херсон и отсюда – по узкоколейной железной дороге в вагончиках на реку Буг. На одном его берегу было село Варваровка с румынской администрацией, на другом – немцы. В Варваровку свозили рабочую силу из разных мест. Нас загнали в сарай, били, издевались над нами. Причина такого отношения была одна – мы евреи.
Но помню и другой случай отношения к нам. На одной из остановок мы ожидали, может, дадут поесть. К нам зашёл румынский жандарм, он знал, что мы из Бессарабии, владеем румынским, дал нам газету и тихо сказал: «Почитайте, как немцы получили под Сталинградом».
В Варваровке нас продержали 2-3 дня, а потом привезли в село Трихаты в Варваровском р-не Николаевской области, в трёх километрах от реки Буг. После Сталинградского поражения немцы строили мост длиной 300 метров над Бугом для отступления своих войск.
Строительство было большое: стройматериалы привозили по железной дороге и баржами по реке, имелись склады, здания администрации, бараки рабочего лагеря. В Трихатах румыны передали нас эсэсовцам по списку, сделали пофамильную перекличку. Немцы поместили нас в один из пяти бараков, где уже жили люди, и распределили на разные работы. В конце июля 1943 года я начал работать в этом лагере. Помню, что коменданта лагеря-немца звали Екелюс. В Израиле живут люди, работавшие со мной в Трихатах: Фрайфельд Бурех – из Ашкелона, Шихман Яша – из Азура, родом из Кишинёва.
Нас водили на работу и обратно под конвоем колонной 200 человек. Я попал на разгрузку вагонеток с щебнем для изготовления бетона. Ноги моста требовали много бетона. Бригадир нашей группы Файнер или Вайнер, чернявый человек в коротких штанах, командовал по-немецки, что надо делать. Он ходил с плёткой, бил нас. В полдень был перерыв на 10 минут, нам давали пить «кофе» – мутную жидкость без сахара. Мы садились на насыпь и отдыхали.
Работой вагонеток руководил здоровенный поляк из Варшавы, уголовник с татуировками на груди. Он что-то не поделил с Файнером, пошёл и донёс, что тот не «фольксдойче», а еврей. Файнера арестовали, пытали, и он назвал еще семерых евреев из лагеря, считавшихся «фольксдойче». Это были интеллигенты, знавшие иностранные языки и работавшие в разных учреждениях на строительстве. Еще в 1939 году они выехали из Польши в другие страны, устроились в разные фирмы с немецкими документами. Их всех поймали, увезли в Варваровку, в 25 километрах от Трихат, и там повесили.
Затем меня отправили на другие работы. Я был помощником сварщика, немца Карла. Он резал автогеном по шаблону тяжёлые толстые листы железа, которые приваривались к металлическим рельсам внутри ног моста, я таскал эти листы, шлифовал их машиной после сварки, чтобы места швов были гладкими. Была ещё работа – обшивал деревянные части моста и шпалы листовым железом, чтобы они не загорелись, когда из паровоза падает горящий уголь. Работал на высоте, на страшном холоде. Каждый вечер после работы нас везли обратно в бараки. Однажды перед субботой к нам пришёл варшавский еврей, работавший на продовольственном складе, и принёс хлеб, мы поговорили на идише.
Ходили мы оборванные, от работы одежда стёрлась. Узники делали одежду из бумажных мешков из-под цемента, вместо пояса – проволока, и так работали. Мы мечтали о мешках из мешковины, но их не было. Немцы на это не смотрели, нас выгоняли каждое утро на мороз и снег, жутко издевались, обливали по прихоти коменданта ночью холодной водой. 40 человек из барака остались голыми, совсем без одежды, другие были прикрыты хоть каким-то тряпьём. Немцы обещали, что привезут старую военную форму и нас оденут. Я был одним из голых, и месяц мы сидели в бараке, не выходили, ждали. Так ничего и не выдали. Из-за холода у меня на лице образовался нарыв и опухла половина лица, но я продолжал работать.
Пришёл канун нового, 1944-го, года. 31 декабря нас не кормили, потому что немцы с утра начали крепко праздновать. Когда мы не работали, нас не кормили. Решил я с голоду выбраться из лагеря и пойти в село Трихаты в трёх километрах от бараков, чтобы добыть еды. У меня уже был опыт выхода из Крыжопольского леса. Попрощался с друзьями на случай, если не посчастливится вернуться. Придумал, как выйти из лагеря. Туалета как такового в лагере не было, его роль выполняла вырытая канава, на которую положили толстые доски. Канава оканчивалась у проволочного забора лагеря, я углубил её руками под проволокой и смог вылезти. Лагерь был на возвышенности, а село – в низине, я быстро добрался до села и увидел, что во дворах и по селу стоят немецкие танки и орудия. Я не знал, что в Трихатах расквартированы немцы с вооружением, но мне нечего было терять. Зашёл в первый же двор, в нём были пушки. Вошёл в украинскую хату с сенями и дверью в большую комнату. Дверь была распахнута, смотрю: стоят столы вдоль стены, за ними сидят немцы и празднуют новый год – пьянствуют. Встал на пороге комнаты и стою, потому что бежать ещё хуже. Простых солдат в комнате не было – только офицеры, как я успел понять. Вдруг один из немцев поднялся и говорит мне по-немецки: «Камрад! (Приятель!) Давай свой мешок». У меня была с собой торба, и он набросал мне в неё хлеб и сало. Другой немец налил мне в тонкий стакан водки и сказал: «Камрад! Выпей за новый год». Я сказал: «Мне нельзя. Данке шен (большое спасибо)», повернулся и вышел. Перешёл дорогу и вошёл в другой двор. Повторилась та же история – мне надавали еды. Тут немцы были пьяны ещё сильнее, видно, всю ночь накануне праздновали и продолжали гулять.
С торбой надо было незаметно вернуться в лагерь. Когда стемнело, тем же путём подлез под проволоку, пришёл в барак. Меня уже не ждали и обрадовались. Когда еду разделили на всех, мне тоже достался кусочек. Раздумывая над этой историей с годами, я припомнил: немцы видели, что я лагерник. Я был одет в бумажный мешок, подпоясанный проволокой, на ногах, завёрнутых в бумагу, были деревянные башмаки. Может, у немцев есть обычай, что на новый год нельзя трогать человека, или они были совершенно пьяными. Возможно, этим армейским воякам дела не было до того, кто я, когда они праздновали. Как бы то ни было, Бог меня охранял.
Однажды нас построили во дворе парами лицом к лицу и приказали сдать деньги, часы, ценности. Видно, кто-то доложил, что у евреев есть золото. Каждому дали палку и приказали бить ею товарища, стоящего напротив. Строго наблюдали, чтобы никто не притворялся, что бьёт. Я делал вид, что ударяю своего собрата по несчастью. Ко мне подскочил немец и закричал: «Ты плохо бьёшь, вот как надо бить», – и моей палкой нанёс сильный удар моему напарнику.
Когда закончили строить мост, фронт уже был в 80 километрах от нас. Мы его слышали. В конце марта 1944 года нас всех опять вывели во двор, поставили в два ряда, привезли немцев с автоматами, пулемётами, чтобы нас расстрелять. Перед строем прохаживался комендант, рассматривал узников, пощёлкивая плёткой по сапогу. Я стоял в заднем ряду. И почему-то мне пришла в голову мысль, а вдруг он меня пожалеет. Я поменялся местами с тем, кто стоял передо мной, и очутился в первом ряду. Комендант прошел мимо меня один раз, увидел голого человека и сказал по-немецки, чтобы я ушёл из первого ряда. Я сделал вид, что не понимаю. Он вернулся и второй раз крикнул мне убираться с его глаз. Я и во второй раз остался стоять, будто не понял. Не знаю, чем бы кончилось, но в эту минуту появились румыны.
В трёх километрах от нас находился жандармский пост румын, им, видно, сообщили о расстреле евреев, которых они отдали на строительство. Тут же в лагерь примчались их жандармы на лошадях, и казнь остановилась. Немцы и румыны долго спорили, что с нами делать. Наконец немецкий комендант сказал, что согласен отдать всех евреев, кроме сорока голых. Мол, они понадобятся для ремонта моста, когда будут повреждения. Он прошёл мимо меня в третий раз, посмотрел на моё лицо с нарывами и приказал, чтобы меня, голого и больного, румыны тоже забрали с собой, но взамен потребовал оставить ему здорового человека. После этого румыны увели нас к себе, погрузили в вагоны с часовыми и повезли.
Наш поезд ехал на Херсон, мы видели отступающих немцев: их пехоту, артиллерию. Они видели, что румыны везут евреев, и рвались расстрелять нас, но румыны не давали им это сделать, говорили, что везут нас на работу.